Над нами висит прошлое. Не способный увидеть, я чувствую его, ощущая тишь и ветер, запахи и тень, птичьи голоса и звуки. Это город камней. Там, за кромкой леса, откуда поднимается луна, он высится к небу, ещё не поглощённый временем. Упрямая, мёртвая, тяжёлая память, молчаливый укор. Не будьте, как прежние. Не равняйтесь с богами. Будьте людьми. Просто живите.

Главу седьмой экспедиции зовут Ермолай. Ему сильно за шестьдесят, но глаз у него зоркий, как в молодости, рука крепка, а рассудок холодный. Там, на востоке, он был инженером-проектировщиком, строил дороги, соединяющие высокогорные городки и города. Нянчить бы ему внуков, сидя у тёплого очага, да рассказывать им легенды о погибшем мире, но вот только его младшая дочь, Дана, ушла в прошлую экспедицию и не вернулась.

Армеец Лес, наводчик танка, прицеливается. Он жует травинку, уныло свисающую с угла рта, и думает о том, что на вырученные от работы деньги купит у охотников соболей. Из соболей получаются отличные душегрейки — то, что нужно матери, она очень мёрзнет зимой.

Его приятель, так и не обрётший имени для двух деревенских, — светловолосых паренька и девушки, брата и сестры, по всей видимости, — понимает, что сделка накрылась, и чувствует слабое сожаление. Но, впрочем, и ладно, равк с этими огнестрелами: свой ещё вполне сгодится. Зато нет больше над головой угрозы, что старая кикимора-пророчица рассердится и напустит чёрный мор. А вот от той части плана, с которой белянка не согласилась, безымянный армеец отказываться не собирается. Он думает, как бы половчей заломить девчонке руки, чтобы сильно не навредить и не получить пулю в лоб. Он улыбается.

Человеку, бегущему по направлению к ним, очень страшно. Веером взметённая дорожная пыль отчего-то оборачивается для его глаз видением: падающий на землю белый женский головной убор, платок. Пять лет — совсем немного. Пусть были двери, за которыми выла пустыня, был ледяной смеющийся ад, где от минусовых температур смерзались губы и костенели глазные яблоки, были душные джунгли, где каждая тварь, размером ли с песчинку и сидящая на листке акации или с фургон-грузовик, внезапно выныривающая из реки и перекусывающая пополам лодку, плевалась ядом, норовила заползти под кожу или разорвать на клочки и сожрать… пусть были вязкие, звенящие малярией и гнусом болота, и смрадные клоаки, и сталкивающие носящих незнакомую форму солдат кровавые поля войны — всё то, что оставляет любому действительному из любой группы неизгладимые отметины в памяти, сильнее всего всегда ноют шрамы, полученные много раньше. Шрамы на сердце. Они из эпохи, в которой Курт слухом не слыхивал ни про каких Идущих. Когда убивал. Сейчас он готов убить снова.

Капитан держится за его правым плечом, не перегоняя и не одёргивая. Знает, что останавливать бесполезно. Знает он и то, что Лучик, их весёлая теплоглазая девочка, перевесила своей значимостью девочку ту. Капитан ненавидит выбирать, потому что слишком часто делал это раньше и не всегда правильно. Сегодня Курт сделал выбор за него, и Капитан, всегдашний командир, принял роль ведомого почти что с радостью. Наверное, потом, как похмелье, накатит вина. Но он привык.

Сунув руку в карман, Четвёртая понимает, что потеряла зажигалку — газовую, хорошую, из керамики и титана, верой-правдой отслужившую пять лет и в свою очередь найденную в каком-то безызвестном парке под скамейкой. Она расстраивается. Опять спички, каменный век. Огонёк на кончике деревянной щепы. «Стилет», — вспоминает Четвёртая. При чём здесь это прозвище?

Белая помогает Ладе влезть в сшитую ей рубашку. Длиной до лодыжек и мягкая, ниспадающая свободными волнами, ткань скрывает то, что надето под ней.

— Ты такая красивая, Лада.

— Ты тоже, хоть и старенькая.

— Ой, не ври…

— Правда. Василь-сапожник со мной согласится. Белая, ты чего — краснеешь?

Старейшина будит прислужников тычком кочерги.

— Дармоеды! Пьяницы! Проспали! Сгною!

Ефим, которому досталось по голове, начинает плакать.

Пророчица выходит на крыльцо к ожидающим её деревенским. Дружной молитвой они обращаются к Разрубившему, благодарят его, обещают ему, просят. Выдуманный бог молчаливо внимает им. Он, груда металлолома, ничего не исполнял и исполнить не может. Всё делают сами люди. Всё сделают.

И«нат-пастух жалеет, что так и не женился. Если он умрёт сегодня, то к Луне уйдёт один. А Костыля, который только-только приходит в себя в подвале, там, на верхней дороге, всяко буду ждать. Ну, что ж. Каждому своё, без обид.

— В ничто, — командует армеец-первый. — Так, чтоб кишки по воздуху. Готовность! Извини, красавица. Пока оставь свой стрел себе. Попозже я заберу вас обоих. Лес, молодец. Читаешь мысли.

Не нужно быть зрячим, чтобы понять, что дуло железного монстра глядит мне в лицо. От него слишком явно воняет погибелью.

Не будьте, как прежние, будьте лучше. Не убивайте свой мир опять.

Вместо собеседника у меня — ржавый зев, так что какое уж тут понимание.

— Ермолай, друг…

— Я вижу, как нас встречают, вижу. Централи вместе с армейцами, и всё, чтобы не пустить нас, чтобы уничтожить нас. Теперь прямо, не исподтишка, как мы и думали, к чему и готовились. Вышел срок понимания. Да был ли он вообще, чужие мы друг другу, изначально… Горько это всё. Стреляйте.

А потом случилось много всего сразу, вспоминал Капитан, когда после, несколько часов спустя, сидел в кабинете директора и составлял рапорт. Сам Ян тоже там сидел, напротив него, и деликатно, хотя в большей мере устало, смотрел на дождь, повернув голову к окну, периодически тёр глаза и один раз, извинившись, достал из кармана пузырек с аспирином, вытряхнул горсть таблеток на ладонь и проглотил, не запивая. В чаше Яна стыл кофе, как всегда чёрный, без сливок и сахара, горькая бурда, от которой кого другого и вывернуло бы, но только не директора, Прайм курил, стоя у того же окна, хмурился то на заляпанный кровью бок капитанской формы, то на стежки ливня, стряхивал сигарету в ракушку-рапан, которая была здесь вместо пепельницы, молчал и ждал, когда официальная часть изложения событий задверья кончится и можно будет уже уволочь Капитана в лазарет. А тот писал, протоколируя с терпеливой тщательностью: имена, названия, рассказ мальчишки про Армаду, сражение и то, чем все закончилось. После Капитана такие же отчёты писали остальные трое. Но вряд ли кто-нибудь из писавших — и читавших — верил, что слова и бумага досконально передали произошедшее. Не всё способно стечь чернилами на приготовленный лист, потому что однажды уже стекло к земле — многой кровью, впиталось и застыло, и пришлось бы его отковыривать, выкорчёвывать, а памятник выкорчёвывать — как? Святотатство.

Вот Лучик выталкивает мальчишку из-под танкового прицела. Он падает, ударяясь о землю, перекатывается и хватается за плечо — ушибся. Армеец-первый, презрев все планы, замахивается рукой — врезать девчонке, и этот жест истолковывается его спутниками как сигнал к бою. Крайний к конфедератам танк стреляет. А те стреляют одновременно с ним.

— Твою ж мать! — орет армеец. — А, пропади оно пропадом!